“Мы все - немецкие евреи”. Это была первая мысль, пришедшая мне в голову, когда я пришел в себя. И мы все едем в этом поезде. Вот собственно и все. Я знаю кучу ненужных мне вещей, на-вроде того, что Волга впадает в Каспийское море, которое на самом деле вовсе никакое не море, а огромное соленое озеро, или что ускорение свободного падения составляет 9,8 м/с в квадрате, но я понятия не имею кто я такой, даже сколько мне лет и откуда я родом, понятия  не имею кто все эти люди, сидящие в одном со мной вагоне, понятия не имею как мы все сюда попали, и абсолютно не представляю откуда и куда мы едем. Мы все немецкие евреи, и мы едем в поезде.
В самом обычном электрический поезд, ничем не отличающийся от десятков, или даже сотен точно таких же поездов, которые ходят в подземках Москвы и Санкт-Петербурга(не представляю, от куда у меня это знание). Обычный темно-синий вагон, с кучей серебристых(подозреваю что хромированных, но точно я никогда этого не знал) ручек, обитыми красно-коричневым кожзамом сиденьями(над которыми неизменное “уступайте места инвалидам, пожилым людям и пассажирам с детьми”), коричневыми(видимо этот цвет призван символизировать дерево) стенами оклеенными разнообразной рекламой, и с тошнотно-желтыми лампами. За окнами темно. НО большую часть времени мы едем в тоннеле. Во-первых это слышно по отражающемуся шуму поезда, во-вторых вдалеке видно стены тоннеля. Обычные такие стены. С кучей уложенных вдоль них кабелей, с периодически мелькающими входами в боковые тоннели и сервисные проходы. Иногда мы выезжаем из тоннеля, тогда звук перестает отражаться от стен, и на мгновение кажется, что заложило уши, а за окнами не видно решительно ничего, кроме темноты. Мы едем уже очень-очень долго.
Я не знаю кто я. Я уже говорил об этом. Глядя на свое отражение, я вижу худого юношу в джинсах, белой футболке и старых армейских ботинках. У него слегка небритое скуластое лицо, высокий лоб и светлые волосы до плеч. В паре сантиметров над левой бровью крохотный шрам. Я не вижу его(его вообще почти невозможно разглядеть, даже если смотреть на него практически в упор), но я точно знаю, что он там есть. Ему где-то лет 20-25, и судя по мешкам под глазами он не очень много спал в последнее время. Но я понятия не имею кто он такой. Зато я знаю, что Альберт Эйнштейн получил нобелевскую премию за фотоэлектрический эффект.
У меня есть рюкзак. Небольшой, литров на двадцать от силы. И практически пустой. Пустая тетрадь на девяносто шесть листов, бутылка колы, USB жесткий диск, несколько зарядок, и старая Nokia, лежащая в боковом кармане. Я с интересом листаю записную книжку: в ней несколько десятков разных имен, часть из которых сопровождается фотографиями, но ни одно из них не кажется мне даже смутно знакомым. Мы выезжаем из тоннеля, и я жду пока появится сигнал - мне пришла в голову дурная идея набрать один из этих номеров. Все равно по большому счету какой - они все для меня одинаковы. Листая я останавливаю свой выбор на фотографии растрепанного, с безумными глазами юноши в очках, дужка которых склеена темно-синей изолентой. Почему-то мне кажется, что позвони я сейчас я вряд ли его разбужу. Видимо еще одно знание. Либо, возможно, просто культурный стереотип: такие как он ведут ночной образ жизни, и питаются кофе и сигаретами. Кофеин не дает уснуть, а никотин стимулирует надпочечники. А надпочечники выделяют адреналин. Так проходит минут десять, затем мы снова заезжаем в тоннель. Сеть так и не появляется. Так повторяется несколько раз. В моей голове крутятся какие-то смутные представления о сотовой связи. GSM сигнал идет на частотах в 900 и 1800 мегагерц. Глупое занятие.
Мы едем в поезде. Уже примерно около часа не заезжая в тоннель. Мы все - немецкие евреи. Напротив меня сидит мужчина лет сорока. Короткая стрижка, бежевый пуловер, усталый взгляд. Слева от него сидит женщина. Я с трудом определяю возраст, но мне кажется, ей лет сорок пять. Яркая оранжево-фиолетовая флисовая куртка, синие джинсы, длинные и пышные, хотя уже начавшие слегка седеть темные волосы. Она пристально осматривает сидящих в вагоне, ярко-синими глазами, которые почти светятся. Она сидит с одной стороны как будто расслаблено, но при этом есть в ее позе что-то от некрупного, но довольно юркого хищника. Напротив нее сидит другая женщина. Скорее всего чуть младше ее, либо почти ровесница. В светлом, непонятного цвета платье, с огромным букетом крохотных бордовых роз. В отражение я вижу ее лицо оно как-то странно одновременно полно грусти и торжества. По левую руку от меня, на соседней скамейке сидит, изредка отрываясь от своего коммуникатора, и глядя на всех волчонком темноволосая девочка-подросток в коротком черном пальто. Наискосок от нее, прислонившись спиной к двери, сидит на полу долговязый длинноволосый юноша в огромных наушниках. Даже сквозь грохот состава я слышу играющий там металкор. В дальнем конце вагона сидит кавказец в кислотного цвета синтетической куртке. Еще чуть ближе ко мне читает книгу в черном переплете кучерявый юноша в вязаной серой толстовке, а чуть ли не над ним, стоит, задумчиво глядя в окно напротив неделю небритый, с взлохмаченными пыльно-русого цвета волосами мужчина лет тридцати-тридцати пяти, одетый в военную форму без каких-то знаков различия. Вот и все. Мы все немецкие евреи, и мы едем в поезде. Это делает нас сообщниками.
Теперь я заметил, что за окном светлеет. Занимается мутный серый рассвет. Ловя на себе слегка удивленные взгляды я встаю, и подхожу к стеклянным дверям.
За окном, насколько хватает глаз - равнина из вспенившегося и застывшего причудливыми линиями черного стеклянного шлака, чуть ли не на метр покрытого водой, по которой идут частые круги. У самого горизонта, за границей дождя сквозь плотные серые тучи изредка проглядывает крупное, чем-то напоминающее перезрелый персик, плавающий в молоке, восходящее солнце. Завороженный я смотрю на этот пейзаж. Круги на воде. Восходящее солнце. Ни единой мысли в голове. Черный стеклянный шлак. На доли секунды мое воображение рисует, как это стекло крошится в моих руках, как я вгрызаюсь в него зубами, но затем мерный ритм расходящихся по воде кругов уносит эти образы прочь. Мутная пыльная вода. Сложный, с трудом опознаваемый, но такой неустанный и не прекращающийся ни на секунду ритм. Я стою и смотрю кажется целую вечность. Мы все немецкие евреи. Мы едем в поезде, и это делает нас сообщниками. А вокруг, насколько хватает глаз - бескрайняя равнина черного стеклянного шлака и как будто бы закипающая от дождя вода. Ни слов, ни мыслей. Они абсолютно излишни. В плеере длинноволосого вместо металкора начинает играть драмм-энд-бейс.
Если долго смотреть на залитую водой равнину из черного стекла, она перестает казаться однообразной. Если долго смотреть на текстуру этой равнины, то становится видно, что земля, кипевшая там, внизу - всюду кипела совсем по разному, и застывая образовывала уникальные, не похожие друг на друга узоры. Мы уехали уже очень далеко. Мужчина в военной форме - продолжает все так же мечтательно глядеть в окно. Девочка в коротком пальто точно так же как бессчетное количество раз до этого бросила короткий злой взгляд на меня и на женщину в светлом платье, и снова уткнулась в свой коммуникатор. Юноша с черной книгой на мгновение отрывается от нее, смотрит в окно, затем на часы и снова погружается в чтение. ничего не происходит. Ничего и не должно происходить. У каждого из нас есть своя роль. Его роль читать. Моя роль - смотреть по сторонам широко распахнутыми от удивления глазами. Точно так же как роль кавказца - сидеть в самом дальнем углу вагона, будучи одетым в кислотного цвета синтетическую куртку. Это все часть если не божественного плана, то чего-то очень похожего по своей сути, пусть даже и менее масштабного. Очередное бессмысленное знание. А сила действия равна силе противодействия.
Поезд начинает сначала потихоньку, а потом все сильнее и сильнее замедлять свой ход, пока не останавливается рядом с длинной бетонной платформой с когда-то выкрашенными в зеленый, но давным-давно облезшими деревянными скамейками. Двери открываются, и помедлив несколько секунд я выхожу под проливной дождь, который совершенно неожиданно кажется мне до странного уютным. Звук собственных шагов, смешанный с шумом дождя кажется удивительно приятным после грохота состава. Я не спеша бреду по платформе. Как бы между делом замечаю, что все остальные вагоны моего поезда - абсолютно пусты. Дождь, серое утро и мои шаги...
Чуть дальше середины платформы стоит под зонтом одетый в темный плащ мальчик лет пятнадцати. Его печальное, красивое как у ангела лицо в обрамлении слегка вьющихся каштановых волос кажется мне ужасно знакомым, но когда я пытаюсь вспомнить, откуда я могу его знать, у меня возникает ощущение, будто моя голова сейчас разорвется на части. Поравнявшись с ним я долго-долго смотрю на него.
- Где мы? - наконец спрашиваю я. В ответ он только грустно улыбается.
- Почему я ничего не помню?
Улыбка остается на его лице, но уголки губ как будто опрокидываясь загибаются вниз. Я замечаю как он сглатывает ком.
- Ты всегда боялся утратить воспоминания и всегда боялся ложных воспоминаний, - его голос вызывает у меня приступ дежавю, от которого меня едва ли не трясет. - Ты боялся потерять себя. При этом ты всегда себя ненавидел. Всегда не хотел быть. Тебе всегда казалось, что ты портишь и мешаешь. Поэтому ты есть. А твоей памяти - нет. Нет памяти обо всех глупостях, которые ты сделал, и о тех, которые не сделал. Нет памяти о твоем доме, который был тебе не нужен, и по которому ты так убивался, когда ловил себя на осознании того, что у тебя его в действительности нет. Нет памяти о том, как ты упорно делал, и сам же сознательно проваливал попытки “найти своих”, и гордился своим одиночеством. Нет памяти о женщине, которая никогда не хотела быть матерью, но у которой было трое детей. И о другой женщине, никогда не хотевшей быть матерью, которая так и не сумела простить своих детей. О всех женщинах и мужчинах, приумножавших насилие, с твоей помощью или без. О том, как зачарованно ты на это смотрел. Нет памяти, и нет знаний, об этой огромной индустрии насилия. Зато есть знание о том, что третья гармоника, звучащая одновременно с основным тоном слышна гораздо лучше чем вторая. Такое же бесполезное знание.
- И что мне теперь с этим делать?
- А я то откуда знаю? - он все еще улыбается, но что-то в его голосе говорит о том, что он вот-вот заплачет. - Ты был недоволен тем, что ты есть. В каком-то смысле, теперь тебя нет. Но откуда я могу знать, что тебе делать со своими бесполезными знаниями?