Та самая сумеречная искорка
осторожно: многобукаф
Все-таки Плимут в половину шестого утра - прекрасен. Другое дело, что в половину шестого, прекрасен любой город. Тем более в половину шестого декабрьского утра в сочельник, как по заказу, начинает падать снег. Через пару часов он покроет все ровным белым ковром. Тогда какой-нибудь ребенок подбежит к окну, на мгновение замрет, уставившись в него своими огромными глазищами, а потом истошным криком “Снег!” поднимет всех домочадцев, потащит отца на улицу лепить снеговика и играть в снежки. В доме начнется шум и суета с праздничным ужином, срочным допеканием рождественских пирогов и допокупкой подарков.
Но это будет потом. Сейчас город кажется вымершим. Белые снежинки неслышно ложатся на хрустящую под ногами, серебристую от инея и света фонарей траву. Порыв холодного ветра продувает куртку, заставляя меня поежиться. Дойдя до конца улицы я перехожу на бег трусцой, чтобы согреться и проснуться. И в очередной раз спрашиваю себя: какого же черта я это делаю?
И правда: какого черта? Здесь и сейчас у меня все прекрасно: у меня есть интересная учеба в бостонском метрополитен колледже, за которую платят мои родители. Мой первый роман, вышедший пару месяцев назад, стал чуть ли не бестселлером и вызвал бурю восторгов у критиков, так что сейчас, все и каждый пророчат мне блестящую писательскую карьеру. В конце концов, мне двадцать, жизнь как будто бы прекрасна, и по большому счету, мне наплевать и на коммунистов, и на Дядю Сэма, и уж тем более, мне наплевать на Вьетнам. Так какого же черта?
На самом деле, я очень злой человек. Никто и никогда этого не замечает. Я улыбаюсь людям, когда я нужно им улыбнуться, я шучу, когда полагается пошутить. Здесь, в Плимуте я даже хожу по воскресеньям в церковь, хотя надо ли говорить, что на бога мне тоже плевать?
Я не уверен, ненавижу ли я людей. Раньше, когда был ребенком - без сомнения ненавидел. Всех и каждого. Ненавидел других детей, которые жили в каком-то параллельном мне мире, хвастались друг перед другом игрушками, объединялись в какие-то бессмысленные союзы, соревновались в популярности или еще каких-то кажущихся мне такими же идиотскими дисциплинах. Ненавидел учителей, приходивших на работу через силу, смотрящих на класс усталыми глазами, вещающих одно и то же, своими монотонными голосами, отбивающимися линейкой как рыцарским мечом, как только им покажется, что кто-то из учеников посягнул на их территорию, и равнодушные ко всему остальному. Ненавидел родителей: отца, который будучи надо сказать гениальным юристом, напрочь терял связь с действительностью за пределами работы, и на все реагировал по каким-то уродливым гротескным шаблонам. Так он мог носить меня на руках, за написанную на отлично годовую контрольную, сломя голову бежать в магазин за ненужным мне, но зачем-то обещанным им велосипедом, а спустя минуту орать и лупить меня, вспомнив что накануне меня не взяли в футбольную команду. Полагаю, из этого бы вышел неплохой сценарий для комедийной сценки. Мать была гораздо менее смешной. Она просто жила в каком-то своем заколдованном мире, и в упор не замечала ничего, что могло как-то нарушить его хрупкую гармонию. Включая меня. Так что я был очень злым ребенком.
Потом, я стал еще более злым подростком. Если в детстве я просто сидел в углу с книжкой, или гулял в одиночестве по окрестностям, то лет в четырнадцать я буквально за одно лето вырос на практически пол-головы, и после неожиданно для себя выигранной драки в школьной раздевалке, я словно сорвался и стал устраивать драки по малейшему поводу.
При этом я не то что бы стал школьным задирой. Просто удар в лицо стал вдруг для меня нормальной формой выражения недовольства, или отказа. Разумеется, я хотя и вырос, тем не менее не был ни спортсменом, ни просто здоровяком. И разумеется я регулярно терпел поражения, однажды я оказался в больнице, подравшись с парнем старше меня на два года и тяжелее фунтов на тридцать, а то и на сорок.
Но мне было наплевать. Как было наплевать на часы в комнате наказаний, за то что я хамил учителям, как было наплевать на выпученные глаза отца, и обиженно поджатую нижнюю губу матери. У меня были десятки дисциплинарных взысканий при все еще практически идеальных оценках по большинству дисциплин.
А примерно за полгода до конца школы, успев всерьез подраться с отцом(я разбил ему нос, а сам несколько недель ходил с огромным синяком под глазом, и как потом выяснилось треснутой скулой, так что победитель этого спарринга до сих пор толком не ясен, хотя мне и приятно думать, что победил я), попробовать виски и марихуану, переспать с какой-то индианкой лет на пятнадцать старше меня, и получить в школе репутацию психа, я неожиданно для всех успокоился. Я вдруг стал вежливым со старшими и приветливым с ровесниками, помирился с родителями. Я стал ходить в церковь и болеть за Бостон Ред Сокс. Вся школа по прежнему смотрела на меня с опаской, ожидая, когда я снова “сойду с ума”. Я так и не оправдал их надежд.
Перестал ли я ненавидеть? Не знаю. Во время моего “безумия”, я ненавидел от и до. Иногда мне казалось, что по мере того, как я дерусь, как я кричу, моя злоба выходит из меня и успокаивается. Но это было не так. С каждым днем она становилась все сильнее, пока в один прекрасный день я не понял, что что-то изменилось. Это было похоже, как по мере того как двигатель набирает обороты, и в какой-то момент отдельные такты сливаются в однотонный, равномерный гул, так что ощущение бешенного движения пропадает, сменяясь ровной неспешной пульсацией. Не знаю, что это такое. Возможно, я случайно поломал что-то в себе. Возможно это просто еще одна градация ненависти, о которой никто из открывавших ее никогда не говорил вслух. Или что-то еще.
Незадолго до окончания школы, отец сам предложил мне поступить в колледж. Это было для меня неожиданно, потому что после того что я творил, я сам предал бы себя анафеме. Однако, по его словам то, как внезапно я образумился - заставило его уважать меня и считать взрослым. Не знаю сколько правды было в этом. Так или иначе я согласился, и вскоре уехал учиться в Бостон.
Учеба в колледже, давалась мне сравнительно легко. Я в принципе люблю учиться, и что-то кроме учебы нужно мне было поскольку-постольку. Студенческие пьянки, какие-то друзья, какие-то подруги. Все одинаково бессмысленные. Множество споров, добрая половина которых была увлекательным занятием, но предмет их был для меня далеким и бессмысленным. Примерно тогда, я начал писать рассказы, один из которых больше интересу ради отправил в выписываемый мной литературный журнал. Кажется, он был о священнике, который неожиданно осознал, что перестал верить в бога, и ужасно боялся, что кто-то это заметит, в результате чего он довел прихожан, разругался с женой, и ушел пить в рюмочную, где всю ночь спорил с трубачом о боге. Довольно слабый и по-хорошему детский рассказ, но тем не менее его опубликовали. Примерно тогда же я познакомился с Пи Джей...
Поначалу он казался мне просто одним из преподавателей. Заведующий кафедрой философии - закономерно, что его лекции хороши, а споры с ним были настоящим испытанием. Когда он начал пытаться завести со мной дружбу, это хотя и было лестно, но все же вызывало некоторое раздражение. Я старался держать с ним дистанцию. Как-то раз, зная, что он симпатизирует цветным, я разговаривая с другими студентами в его присутствии начал распинаться на тему “обнаглевших черномазых”. Задумка моя была вызвать спровоцировать его на антагонизм, сделать его “достойным противником”, но не другом. Каково же было мое удивление, когда спустя пару минут он догнал меня, и выдал такую “тираду ненависти” к нигерам, что я осел. И не давая мне опомниться, тут же опроверг все, что только что сказал. Затем улыбнулся, подмигнул и как ни в чем не бывало отправился в сторону аудиторий. Так Пи Джей стал едва ли не первым человеком за много лет, вызвавшим у меня что-то помимо отвращения и ненависти.
Надо сказать, Пи Джей вообще оказался удивительным человеком. Ровесник двадцатого века, он умудрился поучаствовать в обеих мировых войнах, получить степень бакалавра по биологии, и магистра по философии. Однако самым удивительным было другое. Сколько я ни пытался, я не мог разгадать его, и понять чего он от меня ждет. Каждый раз, когда я начинал спорить с ним из спортивного интереса, выяснялось, не важно через пять минут или через час, что у него тоже нет его собственной позиции по этому вопросу, и он спорит ради спора. Хотя, не уверен, была ли у него позиция там, где я спорил с ним со всем рвением. У него как-будто всегда припрятан в рукаве туз, вне зависимости от того, сколько их уже было.
Меня он впрочем читал как открытую книгу. Как-то раз, не помню по поводу чего, он заметил, что мне проще выучить наизусть библию, чем объяснить всем и каждому, почему я не хожу в церковь. Звучало это так, будто он сказал это в шутку, но я отлично знаю что нет. Тогда меня это напугало, сейчас мне это скорее приятно.
И именно после спора с Пи Джей, я вернулся в Плимут. Мы с ним спорили о войне. Не о какой-то конкретной войне, а просто о войне как таковой. Я утверждал, что война - тот редкий случай, когда люди искренни, когда они вынуждены быть честными с собой, и с миром. Пи Джей же утверждал, что на деле война, этовсе те же обезьяны, трясущие гениталиями и кидающиеся экскриментами, что и школьные соревнования в популярности, или религия. Экскрименты теперь могут калечить и убивать, а обезьяны кидаются ими по-старинке, всякий раз как впервые удивляясь результату. Я пытался убедить его, что война - прежде всего война с собой, потому что воевать с другими людьми по большому счету - ерунда: когда-то у них больше стволов, когда-то у тебя. Но в сущности это не меняет ничего, потому что они - не ты. Он ответил, что все несомненно так и есть, но такое наполненное священным трепетом метание экскриментов самая грубая и прямолинейная форма войны с собой. И так далее. Мы спорили несколько часов, но каждый так и остался при своем. В итоге я принял решение.
Когда перед отъездом я заглянул к Пи Джей, и рассказал о своем решении, он грустно улыбнулся, назвал меня никчемным идиотом, а затем обнял, и сказал, что на моем месте он сам не смог бы поступить иначе.
За четыре года моего отсутствия Плимут не изменился ни на йоту. Все то же сонное царство, с колониями первых поселенцев и гордостью за богатую историю. Не изменились и мои родители. Не изменилось по большому счету ничего. Разве что город окончательно стал мне чужим.
Родителям я сказал что иду в армию как-то походя, и они не очень то мне поверили. В принципе черт бы с ним. Напишу еще раз из части. Или скажу за ужином, если не забуду.
Я сворачиваю на Плимут-стрит. Вот и призывной пункт. Без пяти минут шесть, но я далеко не первый, кто пришел сюда сегодня. Так какого же черта я это делаю? Потому что я нужен своей стране, потому что хочу бороться с красной чумой, потому что армия - сделает из меня мужчину.
осторожно: многобукаф
Все-таки Плимут в половину шестого утра - прекрасен. Другое дело, что в половину шестого, прекрасен любой город. Тем более в половину шестого декабрьского утра в сочельник, как по заказу, начинает падать снег. Через пару часов он покроет все ровным белым ковром. Тогда какой-нибудь ребенок подбежит к окну, на мгновение замрет, уставившись в него своими огромными глазищами, а потом истошным криком “Снег!” поднимет всех домочадцев, потащит отца на улицу лепить снеговика и играть в снежки. В доме начнется шум и суета с праздничным ужином, срочным допеканием рождественских пирогов и допокупкой подарков.
Но это будет потом. Сейчас город кажется вымершим. Белые снежинки неслышно ложатся на хрустящую под ногами, серебристую от инея и света фонарей траву. Порыв холодного ветра продувает куртку, заставляя меня поежиться. Дойдя до конца улицы я перехожу на бег трусцой, чтобы согреться и проснуться. И в очередной раз спрашиваю себя: какого же черта я это делаю?
И правда: какого черта? Здесь и сейчас у меня все прекрасно: у меня есть интересная учеба в бостонском метрополитен колледже, за которую платят мои родители. Мой первый роман, вышедший пару месяцев назад, стал чуть ли не бестселлером и вызвал бурю восторгов у критиков, так что сейчас, все и каждый пророчат мне блестящую писательскую карьеру. В конце концов, мне двадцать, жизнь как будто бы прекрасна, и по большому счету, мне наплевать и на коммунистов, и на Дядю Сэма, и уж тем более, мне наплевать на Вьетнам. Так какого же черта?
На самом деле, я очень злой человек. Никто и никогда этого не замечает. Я улыбаюсь людям, когда я нужно им улыбнуться, я шучу, когда полагается пошутить. Здесь, в Плимуте я даже хожу по воскресеньям в церковь, хотя надо ли говорить, что на бога мне тоже плевать?
Я не уверен, ненавижу ли я людей. Раньше, когда был ребенком - без сомнения ненавидел. Всех и каждого. Ненавидел других детей, которые жили в каком-то параллельном мне мире, хвастались друг перед другом игрушками, объединялись в какие-то бессмысленные союзы, соревновались в популярности или еще каких-то кажущихся мне такими же идиотскими дисциплинах. Ненавидел учителей, приходивших на работу через силу, смотрящих на класс усталыми глазами, вещающих одно и то же, своими монотонными голосами, отбивающимися линейкой как рыцарским мечом, как только им покажется, что кто-то из учеников посягнул на их территорию, и равнодушные ко всему остальному. Ненавидел родителей: отца, который будучи надо сказать гениальным юристом, напрочь терял связь с действительностью за пределами работы, и на все реагировал по каким-то уродливым гротескным шаблонам. Так он мог носить меня на руках, за написанную на отлично годовую контрольную, сломя голову бежать в магазин за ненужным мне, но зачем-то обещанным им велосипедом, а спустя минуту орать и лупить меня, вспомнив что накануне меня не взяли в футбольную команду. Полагаю, из этого бы вышел неплохой сценарий для комедийной сценки. Мать была гораздо менее смешной. Она просто жила в каком-то своем заколдованном мире, и в упор не замечала ничего, что могло как-то нарушить его хрупкую гармонию. Включая меня. Так что я был очень злым ребенком.
Потом, я стал еще более злым подростком. Если в детстве я просто сидел в углу с книжкой, или гулял в одиночестве по окрестностям, то лет в четырнадцать я буквально за одно лето вырос на практически пол-головы, и после неожиданно для себя выигранной драки в школьной раздевалке, я словно сорвался и стал устраивать драки по малейшему поводу.
При этом я не то что бы стал школьным задирой. Просто удар в лицо стал вдруг для меня нормальной формой выражения недовольства, или отказа. Разумеется, я хотя и вырос, тем не менее не был ни спортсменом, ни просто здоровяком. И разумеется я регулярно терпел поражения, однажды я оказался в больнице, подравшись с парнем старше меня на два года и тяжелее фунтов на тридцать, а то и на сорок.
Но мне было наплевать. Как было наплевать на часы в комнате наказаний, за то что я хамил учителям, как было наплевать на выпученные глаза отца, и обиженно поджатую нижнюю губу матери. У меня были десятки дисциплинарных взысканий при все еще практически идеальных оценках по большинству дисциплин.
А примерно за полгода до конца школы, успев всерьез подраться с отцом(я разбил ему нос, а сам несколько недель ходил с огромным синяком под глазом, и как потом выяснилось треснутой скулой, так что победитель этого спарринга до сих пор толком не ясен, хотя мне и приятно думать, что победил я), попробовать виски и марихуану, переспать с какой-то индианкой лет на пятнадцать старше меня, и получить в школе репутацию психа, я неожиданно для всех успокоился. Я вдруг стал вежливым со старшими и приветливым с ровесниками, помирился с родителями. Я стал ходить в церковь и болеть за Бостон Ред Сокс. Вся школа по прежнему смотрела на меня с опаской, ожидая, когда я снова “сойду с ума”. Я так и не оправдал их надежд.
Перестал ли я ненавидеть? Не знаю. Во время моего “безумия”, я ненавидел от и до. Иногда мне казалось, что по мере того, как я дерусь, как я кричу, моя злоба выходит из меня и успокаивается. Но это было не так. С каждым днем она становилась все сильнее, пока в один прекрасный день я не понял, что что-то изменилось. Это было похоже, как по мере того как двигатель набирает обороты, и в какой-то момент отдельные такты сливаются в однотонный, равномерный гул, так что ощущение бешенного движения пропадает, сменяясь ровной неспешной пульсацией. Не знаю, что это такое. Возможно, я случайно поломал что-то в себе. Возможно это просто еще одна градация ненависти, о которой никто из открывавших ее никогда не говорил вслух. Или что-то еще.
Незадолго до окончания школы, отец сам предложил мне поступить в колледж. Это было для меня неожиданно, потому что после того что я творил, я сам предал бы себя анафеме. Однако, по его словам то, как внезапно я образумился - заставило его уважать меня и считать взрослым. Не знаю сколько правды было в этом. Так или иначе я согласился, и вскоре уехал учиться в Бостон.
Учеба в колледже, давалась мне сравнительно легко. Я в принципе люблю учиться, и что-то кроме учебы нужно мне было поскольку-постольку. Студенческие пьянки, какие-то друзья, какие-то подруги. Все одинаково бессмысленные. Множество споров, добрая половина которых была увлекательным занятием, но предмет их был для меня далеким и бессмысленным. Примерно тогда, я начал писать рассказы, один из которых больше интересу ради отправил в выписываемый мной литературный журнал. Кажется, он был о священнике, который неожиданно осознал, что перестал верить в бога, и ужасно боялся, что кто-то это заметит, в результате чего он довел прихожан, разругался с женой, и ушел пить в рюмочную, где всю ночь спорил с трубачом о боге. Довольно слабый и по-хорошему детский рассказ, но тем не менее его опубликовали. Примерно тогда же я познакомился с Пи Джей...
Поначалу он казался мне просто одним из преподавателей. Заведующий кафедрой философии - закономерно, что его лекции хороши, а споры с ним были настоящим испытанием. Когда он начал пытаться завести со мной дружбу, это хотя и было лестно, но все же вызывало некоторое раздражение. Я старался держать с ним дистанцию. Как-то раз, зная, что он симпатизирует цветным, я разговаривая с другими студентами в его присутствии начал распинаться на тему “обнаглевших черномазых”. Задумка моя была вызвать спровоцировать его на антагонизм, сделать его “достойным противником”, но не другом. Каково же было мое удивление, когда спустя пару минут он догнал меня, и выдал такую “тираду ненависти” к нигерам, что я осел. И не давая мне опомниться, тут же опроверг все, что только что сказал. Затем улыбнулся, подмигнул и как ни в чем не бывало отправился в сторону аудиторий. Так Пи Джей стал едва ли не первым человеком за много лет, вызвавшим у меня что-то помимо отвращения и ненависти.
Надо сказать, Пи Джей вообще оказался удивительным человеком. Ровесник двадцатого века, он умудрился поучаствовать в обеих мировых войнах, получить степень бакалавра по биологии, и магистра по философии. Однако самым удивительным было другое. Сколько я ни пытался, я не мог разгадать его, и понять чего он от меня ждет. Каждый раз, когда я начинал спорить с ним из спортивного интереса, выяснялось, не важно через пять минут или через час, что у него тоже нет его собственной позиции по этому вопросу, и он спорит ради спора. Хотя, не уверен, была ли у него позиция там, где я спорил с ним со всем рвением. У него как-будто всегда припрятан в рукаве туз, вне зависимости от того, сколько их уже было.
Меня он впрочем читал как открытую книгу. Как-то раз, не помню по поводу чего, он заметил, что мне проще выучить наизусть библию, чем объяснить всем и каждому, почему я не хожу в церковь. Звучало это так, будто он сказал это в шутку, но я отлично знаю что нет. Тогда меня это напугало, сейчас мне это скорее приятно.
И именно после спора с Пи Джей, я вернулся в Плимут. Мы с ним спорили о войне. Не о какой-то конкретной войне, а просто о войне как таковой. Я утверждал, что война - тот редкий случай, когда люди искренни, когда они вынуждены быть честными с собой, и с миром. Пи Джей же утверждал, что на деле война, этовсе те же обезьяны, трясущие гениталиями и кидающиеся экскриментами, что и школьные соревнования в популярности, или религия. Экскрименты теперь могут калечить и убивать, а обезьяны кидаются ими по-старинке, всякий раз как впервые удивляясь результату. Я пытался убедить его, что война - прежде всего война с собой, потому что воевать с другими людьми по большому счету - ерунда: когда-то у них больше стволов, когда-то у тебя. Но в сущности это не меняет ничего, потому что они - не ты. Он ответил, что все несомненно так и есть, но такое наполненное священным трепетом метание экскриментов самая грубая и прямолинейная форма войны с собой. И так далее. Мы спорили несколько часов, но каждый так и остался при своем. В итоге я принял решение.
Когда перед отъездом я заглянул к Пи Джей, и рассказал о своем решении, он грустно улыбнулся, назвал меня никчемным идиотом, а затем обнял, и сказал, что на моем месте он сам не смог бы поступить иначе.
За четыре года моего отсутствия Плимут не изменился ни на йоту. Все то же сонное царство, с колониями первых поселенцев и гордостью за богатую историю. Не изменились и мои родители. Не изменилось по большому счету ничего. Разве что город окончательно стал мне чужим.
Родителям я сказал что иду в армию как-то походя, и они не очень то мне поверили. В принципе черт бы с ним. Напишу еще раз из части. Или скажу за ужином, если не забуду.
Я сворачиваю на Плимут-стрит. Вот и призывной пункт. Без пяти минут шесть, но я далеко не первый, кто пришел сюда сегодня. Так какого же черта я это делаю? Потому что я нужен своей стране, потому что хочу бороться с красной чумой, потому что армия - сделает из меня мужчину.
Комментариев нет:
Отправить комментарий