Мы каждый раз встречаемся на детских площадках. Она всегда качается на качелях и постоянно пьет из металлической фляжки коньяк, пахнущий рябиной, дымом и прелой листвой. Каждый раз на ней надет точно такой же плащ из бордовой кожи. Я ниогда не могу найти эти детские площадки потом.
Я снова заблудился. Шел, по почти что знакомому району, но заслушался музыкой в плеере и загляделся на голые ветки деревьев, близкое серое небо в лужах. Пришел в себя от рвущей уши "мультяшности" звука, когда после стоещего в полупустой комнате фортепьяно, за которым сидит болезного вида негр, трясущийся во время игры как будто в припадке, начинают играть в дорогой студии, через теплые усилители суровые прог-метоллисты. Не уверен, но возможно дело в компрессии, из-за которой меняется отношение между гарморниками. Не суть. Эта мультяшность вырвала меня обратно в реальность. Я оглядываюсь: панельные дома, куча бессмысленных грязно-розовых клумб, лужи, мокрые ветки деревьев и близкое серое небо. А на детской площадке, сидит на качелях... кто мог бы подумать? Она! Сидит, едва-едва улыбаясь, качается. Подхожу ближе к ней, смотрю ей в глаза, улыбаюсь.
- Ну здравствуй.
- Здравствуй.
- Опять проебал всю осень?
- И осень, и лето в каком-то смысле, хотя и меньше, - сажусь на корточки прямо напротив нее. - Хотя лето все же меньше. Оно все же другое чем осень.
- Бывает, но скоро будет зима.
- Знаешь, такое хмурое утро - мне кажется словно бы идеальным, для драмы или возможно даже трагедии...
- Знаю, ни разу не одобряю, но верю свято, что каждый сам себе злобый баклан.
- скажи, почему?
- Почему что? Почему верю? Просто люблю... как будто теорию разумного хаоса, когда в белом шуме множество разных паттернов, переплетаясь, давя друг-друга, сплетаясь, рисуют новый: волшебный, и полный живого чуда узор. Как будто рождение новой вселенной, когда сочиняешь законы физики, логики... всего вообще мироздания заново, глядя на копошащийся под твоими руками хаос, безумье. Просто. Каждый волен делать любую херню, которая только взбредет ему в голову, и это - часть великого плана. Разве не феерично?
- Нет, я не про то. Почему ты не любишь трагедии?
- А. Ну тут же все проще гораздо. Знаешь... я слишком стара. Хотя вроде бы и девченка совсем, но старше, чем можно бы быть не свихнувшись при этом умом от передоза экспириенса, хотя до Шевчука например мне напротив - рости и рости, но я впрочем не претендую.
- И что из того?
- Я видела то, во что вы, поклонники геноцида, ни за что и никогда не поверите: залитый напалмом город, как тихо там, когда через пару часов идет над ним черный дождь, похожий на масло. Слышала, как поют поедая сгоревшее тело личинки жуков, и слышала запах цветов, которые проросли из могилы диктатора, когда он вспомнил, как видел девушку в синей косынке, и запах согретых солнцем светлых волос, и вкус воды, текшей из родника за церковью, когда он был еще малышом. Эта память навечно со мной. Едва ли я отдам ее кому-то когда-то. Даже если вдруг захочу, и даже задамся целью.
- И что?
- По сравнению с этим всем, геноцид во имя любви... он как будто звучит, словно бы слишком мультяшно... знаешь, как на новых дисках, лет пятнадцать наверное, как пошла такая мода: чтобы звук был ровнее и громче - там при записи делают много-премного компрессии, и разница между гармониками - становится менее слышной.
Смеемся. Она опять пьет коньяк. С неба, в перемешку с дождем, начинает сыпаться снег.
